В перестройке. 1987—2000 - Галина Сафонова-Пирус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Пора бы наших „благодетелей“ поткать носом, как поганых кошек, в дерьмо: прошло уже семьдесят лет после революции, а они еще элементарно не накормили народ. На полках сейчас в основном полу гнилая картошка да минтай в банках…»
– И самое обидное для нас с тобой, – вдруг грустно говорит Сашка, – что мы с тобой все свои способности потратили, чтобы их брехню заворачивать в красивые фантики и выдавать зрителям.
Ох, как же он, – до боли! – прав.
Обсуждение выставки «Одиннадцати».
Наро-оду, как никогда! Выступает Пензеев, скульптор. Неопрятный, лохматый… и говорит о том, что, мол, не надо этих молодых художников хвалить:
– Какие они молодые? В таком возрасте уже кончать надо! – хихикает.
– Да-а, и впрямь! – вспыхивает Платон. – В таком возрасте Вы и кончили.
Знаю, о чем он: только и ляпает Пензеев бюсты Ленина «поточно».
И тут же мой неуёмный журналист выходит и говорит, что многие из участников выставки уже настоящие художники и что если бы влились в ряды Союза художников, то значительно обновили б его, а в конце добавляет:
– Вот тут художник Меньковский благодарил отдел культуры… А благодарить его не надо, потому что молодые слишком долго пробивали эту выставку, даже пришлось им писать отчаянное письмо в ЦК…
Потом еще были выступления, а в конце какой-то дядька попросил вдруг слова и начал:
– Вот я сейчас иду сюда, а из двери выходит девочка. Спрашиваю ее: ну как? А она махнула рукой и пошла. Не понравилось ей, значит. Ребенок… душа чистая, ей верить надо. Да и мне не нравится: разве это портреты?
И пошел!.. Смотрю на Тамару – директора выставочного зала. Она как-то судорожно листает книгу отзывов: неужели придется заканчивать обсуждение вот таким выступлением? И решаюсь выручить ее. Выхожу, говорю о том, что выставка хороша хотя бы тем, что на ней, вопреки соцреализму, представлены еще и другие стили живописи, что такого еще в Городе не бывало, а потому она – явление в его жизни. Говорю еще и о том, что, плохо, мол, только, что на обсуждении нет «старших братьев-художников»:
– Это что, их зловещее предупреждение? – спрашиваю в конце.
И тогда поднимается художник Златоградский… красивый, похожий на Христа, и говорит о том, что представленные здесь живописцы, может быть, сейчас во многом и подражают кому-то, но:
– Это естественно, это пройдет, – заключает.
Ну, что ж, надеюсь: вот так извинился за тех, «маститых» членов Союза, которые побоялись даже прийти на открытие выставки взбунтовавшихся молодых «собратьев по перу».
Ездил Платон в пятницу к дому культуры Медведева на учредительное собрание народного фронта. Собралось человек тридцать. Стояли группками у ДК, чего-то ждали… Потом подъехал на такси высокий мужчина, и «трое в штатском» тут же его увели, а к остальным вышла Гончарова, местная писательница, и пригласила вожаков к директору, у которого уже сидели те трое и допрашивали высокого. Как выяснилось, он – член Московского народного фронта и приехал сюда для того, чтобы и здесь создать его. Потом поговорили с ним и СОИвцы.
Уже два дня мой муж-борец ходит оживленный, даже радостный – давно таким не видела! – и все повторяет:
– Пробуждается народ, пробуждается!
В «Литературной газете»18, в статье Золотусского19 о Гоголе, прочитала:
«Лучшее, что есть в жизни, так это – пир во время чумы. И террор».
И это сказал литературный критик прошлого века Виссарион Белинский, статьями которого мы с братом зачитывались в шестидесятых годах?
А в школе нам твердили: боролся за счастье людей, страдал за них! Да нет, критик он был блестящий, но вот оказалось…
На очередном собрании СОИ председателем будет Платон, и поэтому ищет зал, где бы собраться. Как-то ходил к директору Дома политпросвещения и тот вначале отнесся к его просьбе даже с энтузиазмом, но сказал, что все же вначале посоветуется с Обкомом.
Когда на другой день Платон позвонил ему, то он заговорил совсем другим тоном: да вот надо бы, мол, иметь вам свое постоянное помещение; да вот мы можем только за плату сдавать зал… Тогда Платон позвонил в Обком секретарю по идеологии Погожину, а тот и сказал то же, что директор Дома политпросвещения. И все стало ясно.
Захожу в монтажную. Сидят мои подруженьки по работе.
– Кузьма Прутков, случайно, не еврей? – спрашивает Роза, имея в виду сатирический журнал Сомина «Клуб Козьмы Пруткова».
Объясняю, что, мол, сотворили Козьму Пруткова поэт Алексей Константинович Толстой и братья Жемчужниковы…
– Во, – подхватывает Наташа. – Жемчужниковы, наверное, и были евреями.
Подключается и Инна.
– Ты уж совсем… – на меня. – В «Клубе» у тебя одни жиды, только их морды!
– Разве не интересными были материалы? – спрашиваю. – Или плохо сделаны?
– Нет. Хорошо. Нам понравилось, – смотрят на меня по-прежнему осуждающе.
Опять, – и уже в который раз! – повторяю: я не антисемитка… раз евреи делают интересно и умно, то пусть делают… кроме них никто не хочет вести сатирический журнал.
Сидят, слушают. Ответить им вроде бы и нечего, а вот:
– Смотри, как бы тебя в КГБ не пригласили, – ехидно бросает Роза.
Смеюсь:
– Ну, что ж, если вы им поможете…
Сегодня СОИвцы собирались в парке им. Толстого20, но к ним подошел милиционер и предупредил, что если они не уйдут, то будет составлен протокол. Мудровский предложил сразу же разойтись, а журналист радио Орлов засопротивлялся, и тогда два милиционера предложили ему пройти в отделение милиции.
Вот так закончилось очередное «собрание» Совета общественных инициатив.
Воскресенье.
В парке Толстого по инициативе СОИ – митинг. Впервые! У нас, в нашем Городе – митинг!
Накануне прошел снегопад, а вот теперь чуть подморозило, деревья выбелились инеем, солнышко все это осветило.
Чудо!
Подхожу. Люди топчутся на утонувших в снегу лавках, тянут головы к сцене, а митинг уже идет и ведёт его кто-то из СОИвцев, микрофон стоит и у сцены для вопросов зрителей.
А над головами – плакаты: «Рыбы умирают молча. Мы – не рыбы». «Вся власть Советам». «В Советы – достойных». «Нет строительству АЭС и фосфоритному комплексу». Как раз выступает Платон. Хрипловатым голосом говорит о том, что Десна по загрязнению превышает допустимые нормы в двести пятьдесят раз; город перегружен промышленными предприятиями в три раза, но, тем не менее, вот, мол, с фосфоритного завода пришла колонна для поддержки строительства нового комплекса и предлагает выступить директору.
– Никто еще не умер оттого, что работает у нас, – начинает тот.
Но его слова тут же накрывает волна свиста, и тогда к микрофону прорывается главный инженер:
– Фосфоритная мука очень ядовита и от нее болеют, – почти кричит.
И аплодируют… Но когда к микрофону выходит парторг завода, то свист взлетает снова и в какой-то момент даже кажется, что сейчас люди стащат его со сцены, но Платон кричит:
– Нельзя провоцировать беспорядки!
И тут же кто-то подсказывает ему, чтобы спросил: есть ли на митинге депутаты Горсовета? Он наклоняется к микрофону, выкрикивает вопрос. Нет, их здесь нет.
И снова взлетают возмущенные крики. Потом к микрофону все подходили и подходили люди, говорили уже не только об экологии города, а просто о наболевшем. Выступал и мой брат, предлагал создать отдельный совхоз, который выращивал бы чистые, без минеральных удобрений овощи для детских садов, школ и больниц, а не только для Обкома. Говорил горячо, срывающимся голосом и люди что-то согласно выкрикивали, аплодировали, а потом он, в своих старых вишневых бахилах, которые купил когда-то в уцененном магазине, заковылял к нам и его пятилетний сынишка Максимка ринулся навстречу, схватил за руку, смешно её затряс.
А слева от сцены СОИвцы уже собирали подписи за передачу обкомовской больницы под кардиологический центр и против строительства фосфоритного комплекса. Мы с дочкой и сыном тоже подписались… и почему-то надо было указывать свою специальность, возраст, да и расписываться в двух журналах. Ну да, один останется у СОИвцев, а другой?.. А другой непременно попадет в КГБ, – подумалось, но, мысленно махнув рукой, успокоила себя: ну и хрен с ними!
И шел этот митинг аж два часа, – именно на такое время и был разрешен начальством.
Удивительно! Корнев разрешил редактору молодежных передач Моховой сделать репортаж с митинга и пригласить в «Эстафету» СОИвца Белашова, а он и рассказал о деятельности этой общественной организации, и когда вышел в холл на «прямой телефон», а в конце «Эстафеты» ему снова дали слово, выпалил:
– Вот мне сейчас многие звонили и настаивали, чтобы обкомовскую больницу власти передали городу, так что, – и улыбнулся, – придется вам, товарищи руководители, все же отдать свою больницу людям. Такое время настало.
